Роман-цивилизация, или возвращенное искусство Шехерезады

Быт. Жизнь обычных турок как она есть. Традиции и поверья. Плоды мудрости веков.
“Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь чужой жизнью?” — спрашивает герой памуковской “Черной книги” (по-турецки ее заглавие звучит еще лучше — “Кара китап”), на самом деле задавая этот вопрос — так уж устроена любая книга! — нам, ее читателям. А каждый из шести изданных на нынешний день романов Орхана Памука прочитали сегодня сотни и сотни тысяч людей не только у него на родине, но и в большинстве стран Запада. Сорокасемилетний на нынешний день Памук — вероятно, главное открытие в мировой литературе девяностых годов (вместе с ним событием, кажется, стала и вся новейшая турецкая проза, включая совсем не “женские” романы писательниц Латифе Текин или Эмине Оздамар, в зеркала которых сейчас с интересом вглядывается Европа).

Орхан Памук — представитель старой и состоятельной семьи выходцев из греко-турецкого городка Маниса (древняя Магнезия) неподалеку от Измира (Смирны). Учился в американском Роберт-колледже, лучшей стамбульской спецшколе, три года стажировался в США, сейчас живет в Стамбуле. Дебютировал в 1979 году, двадцатисемилетним. В начале девяностых итальянский писатель Марио Бьонди окрестил Памука турецким Умберто Эко. “Великий турецкий роман” — представлял “Черную книгу” испаноязычным и французским читателям в 1996 году Хуан Гойтисоло. “Если говорить словами Борхеса и Памука...” — заканчивалась рецензия на американское издание “Кара китап” (1995) в газете “Нейшн”. Дар воображения, пластическую силу и убедительность Памука сравнивали с энергией фантазии у Германа Гессе и Итало Кальвино, Джеймса Грэма Балларда, Уильяма Гасса, Джанет Уинтерсон. Мне же он напомнил тех — не раз и не два поминавшихся Борхесом — полуночных сказителей, confabulatores nocturni, которые слово за слово сплетают в веках беcконечную книгу “Тысячи и одной ночи” и которых звал к себе с восточных базаров скрасить бессонницу легендарный Зу-л-Карнайн, Александр Великий. С ковроткаческой выдумкой повествователей из городского торгового люда Памук соединяет многослойную аллегорическую метафорику ученой поэзии суфиев. Не зря герой нескольких “рассказов в рассказе”, составляющих головокружительные галереи и лабиринты “Кара китап”, — автор знаменитой и беспредельной “Книги о сокрытом смысле”, легендарный персоязычный поэт-мистик XIII века Джалалиддин Руми, получивший титул “Мевляна” (наш господин).

Роман Памука — четвертый у него по счету — был написан в 1985—1989 годах, опубликован в 1990-м. Через год известный турецкий кинорежиссер О. Кавур снял по книге фильм (позже вышли памуковские романы “Новая жизнь”, 1994, и “Меня называют Красный”, 1998, ставшие в Турции уникальными по популярности бестселлерами). Поскольку “Черная книга” — если брать лишь один из уровней повествования — детектив (“первый турецкий детективный роман”, как отмечено в самом его конце), то я не стану излагать сюжет, прослеживать повороты запутанной интриги и предварять криминальную развязку. Скажу лишь, что перед читателями — классический, родовой образец романного жанра, “роман поиска” (novel of the quest). Причем поиск этот ведется опять-таки в нескольких направлениях и нескольких смысловых планах: Памук — писатель-симфонист, мастер большой формы; одному из рецензентов его роман напомнил гигантский кристалл Дантовой “Комедии”.

Герой романа Галип (Шейх Галип — эта подразумеваемая перекличка важна! — крупнейший турецкий поэт-суфий XVIII века, член братства последователей Руми) несколько дней ищет по огромному Стамбулу внезапно пропавшего двоюродного брата, известного журналиста, мистификатора, исследователя чужих секретов и любителя головоломных псевдонимов Джеляля Салика и, свою, тоже исчезнувшую, жену, поклонницу зарубежных детективов Рюйю (по материнской линии она, кстати, принадлежит к роду пророка Мухаммеда, а ее имя означает “мечта, греза”). Вместе с тем идущий по следам брата Галип отыскивает по его старым заметкам и памятным для них обоих с детства уголкам города самого себя, сливаясь с образом брата, больше того — как бы занимая его место и становясь писателем. “Единственный способ для человека стать собой, — заключает он в финале книги, — это стать другим, заплутаться в историях других”.

Джеляль же в своих корреспонденциях — ими перемежаются сюжетные главы романа — пытался среди прочего разгадать тайну Мевляны: понять загадочную фигуру его духовного возлюбленного-двойника и наставника-мюрида, “зеркала его лица и души” Шемса Тебризи, разобраться в подробностях и смысле таинственного убийства Тебризи — из тоски по ушедшему другу и родилась у Руми его великая “Месневи”. Кроме того, журналист, видимо, оказался опасным свидетелем политических игр в верхах. С образами закулисного комплота и тайного общества в роман входит дальняя и ближняя история Турции в ее отношениях с мифологизированным Западом: тема скрытого спасителя-махди и лжемессии с его лжепророками, мотив готовящегося пришествия антихриста (перекличка с “Легендой о Великом инквизиторе”), череда исторических развилок и нового выбора пути в сменяющихся попытках жесткой модернизации сверху и консервативного противостояния им снизу вплоть до кемалистской революции первой четверти ХХ века, левого подполья 1940—1950-х и военного путча в начале 1980-х годов. Романный quest приобретает еще более обобщенный, глубокий смысл. Наконец, через биографии героев в “Черную книгу” вплетаются мотивы религиозной ереси и двойничества. Дело в том, что братства-ордена хуруфитов и бекташи основаны на суфийской философии, которая подпитывает сюжетные перипетии романа.

Виртуозно оркестрованное повествование, то отвлекаясь в сторону и как бы спохватываясь лишь через несколько глав, то делая ложные ходы и тут же посмеиваясь само над собой, бликуя из второй части в первую и наоборот, эпизод за эпизодом набирает широту и силу. Рассказ о нескольких днях из жизни трех человек, наращивая слои как автобиографического, так и исторического материала, которые к тому же перекликаются друг с другом, становится своего рода хартией ближневосточного жизненного уклада — старой цивилизации, где сочетаются язычество и христианство, правоверный ислам и конкурирующие с ним движения и секты, седая древность и новомодная однодневка; так в находках на дне Босфора из заметки Джеляля соседствуют олимпийские византийские монеты и крышки от газировки “Олимпос”. В сторону замечу: видимо, большую романную форму — по крайней мере, в ХХ веке — не поднять и не удержать, не синтезировав кропотливую реальность частного времени и места с универсальным горизонтом символов и идей, не соединив древность начал и высоту ориентиров. Кстати, не частый, но и не такой уж редкий в завершающемся столетии всеохватный роман-цивилизация, роман-хартия (прообраз их всех, джойсовский “Улисс”, непредставим ни без гомеровской архаики, ни без католической литургии и латинской патристики, ни без дублинского нового Вавилона, но далеко не каждая даже из припозднившихся литератур может подобным жанровым монстром похвалиться) — по-моему, одна из перспективных разновидностей крупной прозаической формы именно в последние десятилетия: для примера назову хотя бы “Хазарский словарь” Милорада Павича и “Лэмприровский словарь” Лоренса Норфолка, “Энциклопедию мертвых” Данило Киша, “Палинура из Мехико” Фернандо дель Пасо и “Дух предков, или Праздничную кутерьму на Иванову ночь” Хулиана Риоса. Причем подобная итоговая “хартия” не только вбирает в себя прошлое, по привычной нам формуле Белинского об энциклопедическом своде исторической и обыденной жизни нации (памуковский роман — неисчерпаемая коллекция бытовых вещей, умений и имен, примет своего времени, в том числе утерянных, забытых, потонувших или запавших в щель безделушек и мелочей), но и загадывает грядущее. В стереоскопической игре “тайной симметрии” — Гойтисоло говорит о “призматическом видении” Памука — роман постоянно отсылает не только к прошедшему, но и к будущему времени, а в одной из глав первой части, в очередном вставном рассказе одного из полуконспиративных персонажей разворачивается картина утопического государства завтрашнего дня.

Метафоры тайного сокровища и неотступного — то скрытого, то явного, а то и ложного — двойника, перекличка облика и отображения, города и карты, игра снов и зеркал, а в конце концов жизни и искусства в смене их сходств и различий (“Все убийства, как и все книги, повторяют друг друга”, — говорит Джеляль) — сквозные мотивы “Черной книги”. Так, одно из навязчивых видений Джеляля — “третий глаз” (“...глаз — это человек, которым я хотел бы быть”). Эта образная нить — Гойтисоло вспоминает в связи с Памуком иллюзионистскую архитектуру борхесовских новелл и сервантесовского романа — дает и чисто сюжетные узлы (скажем, представленный легковерным журналистам из Би-би-си макабрный театр исторических манекенов в заключительных главах первой части или подпольный публичный дом, где каждая из обитательниц изображает турецкую кинозвезду, соответственно, выступавшую некогда в нашумевшем кинохите в роли девицы легкого поведения). Но развиваются эти метафоры и в более общем плане — как своего рода философия романного письма. Здесь Памук повествовательными средствами разыгрывает, доводя до гротеска, некоторые идеи хуруфизма, своего рода исламской каббалистики с ее идеей соответствий между чертами внешнего образа (обликом места, лицом человека), буквами арабского алфавита и божественным строем мира в его пространственном и временном целом. В главе “Тайна букв и забытая тайна” символическая значимость любого предмета, имени, жеста, поступка вырастает перед героем до циклопического наваждения, угрожая ему утратой разума.

Вероятно, самая блистательная находка Памука здесь — замечательно воссозданный им в хронологической многослойности и социальной полифонии образ Стамбула. Гойтисоло верно замечает: подлинный главный герой памуковского романа — город. И какой! Город-символ, разорванный, как всякий символ, надвое между Европой и Азией. Палимпсест трех тысячелетий. Столица четырех империй от Римской до Османской, включая средневековую Латинскую, основанную крестоносцами. Странствия героев по пространству стамбульских кварталов, по векам истории, этапам собственной жизни, часам изменчивого дня — особое и увекательнейшее измерение “Черной книги”. Уверен, ее будущие издания еще снабдят особым атласом и путеводителем, но уже и для сегодняшних читателей памуковский Стамбул вошел в особую литературно-историческую географию наряду с гамсуновской Кристианией и Парижем Пруста, Бретона или Кортасара, борхесовским Буэнос-Айресом, беньяминовским или набоковским Берлином и милошевским Вильно. Не случайно одна из финальных, символически нагруженных сцен романа — конкурс на лучшее изображение достопримечательностей и красот Стамбула, иронически рассчитанный опять-таки на глаз иностранца. Картины размещены в зале городского увеселительного заведения. Первую премию получает участник, придумавший повесить на противоположной стене гигантское зеркало. И очень скоро зрители замечают, что образы в зеркале живут своей жизнью — сложной, непредсказуемой и грозной...

Борис Дубин
Я девушка, тихая, скромная, ТИХО УБЬЮ, СКРОМНО отпраздную!

Под самым красивым хвостом павлина скрывается самая обычная куриная ж@па. Так что меньше пафоса, господа. (Раневская)
Аватара пользователя
Ilony
реТкая сЦука Барьсучья мать
 
Сообщения: 12755
Фото: 6
Регистрация: 26 ноя 2003
Откуда: город герой

Суперррр, как хочется почитать эту книгу, но, к сожалению, нигде найти не могу!
Аватара пользователя
Кати
дайвер
 
Сообщения: 157
Регистрация: 27 июн 2004
Откуда: Украина

Цвет времени - Орхан Памук

Когда отступили воды Босфора
Орхан Памук, великий турецкий писатель, которого многие европейские критики сравнивают с Умберто Эко, Маркесом и даже Джойсом и Германом Гессе, создал в конце ХХ века роман "Черная книга", в котором отражена вся турецкая культура и больше того - жизнь. Позвоночник романа (каждая вторая глава) - своего рода эссе из газетной рубрики, которую ведет один из трех центральных персонажей, журналист Джеляль-бей. Нам кажется справедливым, чтобы одно из этих эссе сегодня вернулось со страниц романа на газетную полосу.
Нет ничего более удивительного,
чем жизнь. Кроме слова.
Ибн Зерхани1
Вы обратили внимание на то, что воды Босфора отступают? Не думаю. Кто из нас нынче читает, кому интересно знать, что происходит в мире, где люди убивают друг друга с радостью и энтузиазмом детей, пришедших на праздник? Даже статьи известных журналистов мы читаем либо в толчее на пристанях, либо в автобусах, прижатые друг к другу, либо в трясущихся маршрутках, когда буквы дрожат и сливаются. Вот что я прочитал во французском геологическом журнале: оказывается, температура воды в Черном море повышается, а в Средиземном - понижается. Поэтому морские воды стали заполнять придонные ямы, и в результате возникших тектонических колебаний дно Гибралтара, Дарданелл и Босфора начало подниматься.
Недавно я разговаривал с рыбаком на берегу Босфора, и он рассказал, что его лодка, для которой раньше, чтобы держать ее на воде, требовалась якорная цепь длиной в высоту минарета, сейчас оказалась на суше. Рыбак спросил: <Неужели ваш премьер-министр совсем не интересуется подобными вещами?>
Этого я не знаю, но я знаю, что ждет нас в ближайшем будущем, если процессы, о которых я прочитал, будут развиваться. Совершенно очевидно, что через некоторое время райское место, которое мы называем Босфором, превратится в черное болото, посреди которого облепленные глиной остовы галеонов будут выглядеть словно скалящие зубы привидения. Нетрудно предположить, что в конце жаркого лета это болото местами пересохнет и превратится в глинистое дно скромной речушки, снабжающей водой маленький поселок, а на окрестных холмах, орошаемых бурно стекающими нечистотами, вырывающимися, как водопады, из тысяч широких труб, будет зеленеть трава и даже вырастут ромашки. Девичья башня2 на холме, вознесясь над этой глубокой мрачной лощиной, станет выглядеть угрожающе.
Я представляю себе новые кварталы, которые вскоре появятся на этом глинистом пустыре - недавнем <проливе>: лачуги, палатки, бары, увеселительные заведения, луна-парки с каруселями, игорные дома, мечети, обители дервишей, штабы марксистских фракций, ателье по изготовлению некачественных пластмассовых изделий и чулочные фабрики, а также муниципальных чиновников, бегающих туда-сюда с квитанциями на уплату штрафа. На фоне этого невообразимого нагромождения будут по-прежнему торчать каркасы лежащих на боку судов, оставленных еще <Ширкети Хайрие>3, будут валяться крышки от бутылок, и... останутся поля аурелий. Помимо американских трансатлантических пароходов, внезапно оказавшихся на суше в день, когда мгновенно отступили воды, здесь можно будет увидеть скелеты кельтов и ликийцев, застывших с открытыми ртами, молящихся неведомым древним богам среди поросших мхом ионических колонн. Я могу предположить, что эта особая <культура>, которая возникнет здесь - среди облепленных мидиями византийских руин, серебряных и жестяных вилок и ножей, пролежавших тысячу лет винных бочек, среди бутылок из-под газированной воды и остовов остроносых галер, будет использовать для своих печей и обогревателей топливо, добытое из старого румынского нефтяного танкера, винт которого увяз в иле. В этой проклятой яме, орошаемой бурными потоками темно-зеленых нечистот всего Стамбула, среди ядовитых газов, вырывающихся из старых подземелий, среди топкой глины, трупов дельфинов, меч-рыбы и камбалы, среди крыс, открывших для себя новый рай, распространятся эпидемии совершенно новых болезней. Это главное, к чему мы должны быть готовы. Я знаю и предупреждаю: никого не обойдет стороной трагедия, что произойдет в тот день в этом опасном районе, который будет огражден колючей проволокой и объявлен запретной зоной.
С балконов, сидя на которых некогда наслаждались сияющей луной, серебрившей шелковые воды Босфора, мы будем теперь наблюдать свет голубоватого дыма от костров, на которых в спешке сжигают оставшихся незахороненными покойников. До нас донесется щекочущий ноздри, резкий, смешанный с плесенью запах гниющих на берегу Босфора мертвецов, лежащих на столах, за которыми когда-то мы пили ракы4, вдыхая одуряющий аромат багряника и женских рук. А на набережных, где рядами выстраивались рыбаки, мы не услышим больше дивных весенних песен птиц и шума перекатывающего свои воды Босфора: будут раздаваться лишь крики тех, кто, схватив мечи, кинжалы, ржавые сабли, пистолеты и ружья, некогда выброшенные в воду из страха перед длящимися вечность повальными обысками, теперь сошлись в смертельной схватке. Стамбульцы из прибрежных районов, которые раньше, возвращаясь домой, открывали настежь окна автобусов, чтобы, вдохнув морской воздух, снять усталость, теперь, напротив, будут законопачивать автобусные окна с помощью газет и тряпок, чтобы не просачивался запах ила и гниющих мертвецов, и будут стараться не смотреть вниз, в пугающую тьму, освещенную кострами. Из прибрежных кофеен, где бойко торговали халвой и воздушными шарами, мы будем наблюдать не праздничную иллюминацию, а кроваво-красный свет взрывающихся мин, уносящих жизни любопытных ребятишек. Те, кто зарабатывал на хлеб, собирая на песчаном берегу выброшенные бурным морем византийские монеты, отныне будут торговать скарбом из опустевших деревянных домов прибрежных поселков. На дне бывшего Босфора можно будет найти кофемолки, покрытые водорослями, часы с кукушками, черные фортепиано в броне из мидий. В один из таких дней я проскользну за колючую проволоку, чтобы найти черный <кадиллак>.
Черный <кадиллак> был гордостью одного бандита из Бейоглу (язык не поворачивается сказать <гангстера>), за похождениями которого я следил тридцать лет назад, когда был начинающим корреспондентом, и восхищался двумя его фотографиями, где он был изображен у входа в принадлежащий ему стамбульский притон. Такие автомобили в Стамбуле в то время были только у железнодорожного магната Дагделена и табачного короля Маруфа. Мы, журналисты, сделали из бандита героя. Рассказ о последних часах его жизни мы печатали (с продолжением) в течение недели: в полночь он был окружен полицией, вместе со своей возлюбленной прыгнул в машину и - по одной версии, под влиянием наркотиков, а по другой - сознательно (так разбойник направляет коня к пропасти) - повел <кадиллак> к мысу Акынты и ринулся, не раздумывая, в черные воды Босфора. Я примерно знаю, где может находиться этот <кадиллак>, который много дней искали на дне и не нашли подводники. О нем быстро забыли и журналисты, и читатели.
Он должен лежать там, на дне вновь образовавшейся лощины, ранее называемой <Босфором>, где можно наткнуться на башмаки семисотлетней давности, которые стали жилищем для раков, на сапог, на верблюжьи кости, бутылки с запечатанными в них письмами, адресованными неизвестным возлюбленным; или там, позади холмов, заросших губками и лесами из мидий, среди которых сверкают алмазы, серьги, крышки от газировки и золотые браслеты. Он может покоиться и в песке, неподалеку от лаборатории по производству героина, оборудованной на скорую руку в полусгнившей барже, там, где устрицы были обильно орошены кровью коней и ишаков, зарезанных подпольными изготовителями колбас.
Разыскивая машину в безмолвии этой тьмы, пропитанной трупным запахом, прислушиваясь к сигналам автомобилей, проносящихся вдали по шоссе, которое называлось прежде Приморским, а теперь больше походит на горную дорогу, я увижу скрюченные скелеты дворцовых заговорщиков, все еще лежащих в мешках, в которых они задохнулись, и скелеты православных священников, вцепившихся в свои кресты и жезлы. Потом мне попадется затонувшая английская подлодка: она должна была торпедировать пароход <Гюльджемаль>, перевозивший солдат с набережной Топхане в Чанаккале5, но винт ее запутался в рыбачьих сетях, и она носом врезалась в скалу, поросшую водорослями. Глядя на голубоватый дымок, поднимающийся из перископа, я пойму, что теперь он используется как печная труба, что скелеты англичан с открытыми из-за недостатка кислорода ртами выброшены из лодки, а наши соотечественники не прочь, сидя в обитом бархатом кресле капитана, выпить чаю из чашки китайского фарфора и чувствуют себя вполне комфортно, пользуясь изделиями, изготовленными в мастерских Ливерпуля. В темноте, подальше, валяется ржавый якорь броненосца из эскадры кайзера Вильгельма. Мне подмигнет перламутровый экран. Шагая по глине и камням, постепенно опускаясь все ниже, я увижу скелеты прикованных к веслам рабов, уставившихся на звезды, ожерелье, застрявшее в водорослях. Возможно, я не обращу внимания на очки и зонтики, но несколько мгновений буду внимательно и боязливо смотреть на рыцарей-крестоносцев, восседающих с оружием и в доспехах на скелетах все еще упрямо стоящих на ногах коней. И тогда я с ужасом пойму, что скелеты крестоносцев со своим оружием и в полной экипировке, заросшей ракушками, поджидали черный <кадиллак>, который теперь стоит рядом с ними.
Медленно, с опаской, словно прося разрешения у охранников-крестоносцев, я подойду к черному <кадиллаку>, освещаемому мерцающим, неясным, неизвестно откуда идущим светом. Я попытаюсь силой открыть дверцы <кадиллака>, но машина, облепленная мидиями и морскими водорослями, не подчинится мне, зеленоватые окна также окажутся заклиненными. Тогда, вынув из кармана шариковую ручку, я попытаюсь расчистить ею слой водорослей фисташкового цвета на одном из окон.
В полночь я зажгу спичку в этой пугающей волшебной тьме и - в металлическом отсвете красивых, все еще сверкающих, как броня крестоносца, руля, никелированного счетчика и корпуса часов - увижу, как сидящие на переднем сиденье бандит и его возлюбленная целуются, обнимают друг друга тонкими, в браслетах, руками, пальцы которых унизаны кольцами. Не только челюсти, сами их черепа будут слиты в нескончаемом поцелуе.
И тогда, не зажигая больше спичек, глядя на огни города, я подумаю, что увидел лучший вариант смерти в момент катастрофы. Я с горечью крикну далекой любимой: <Дорогая моя, милая, печальная моя, страшный миг настал, приди ко мне, где бы ты ни была: в прокуренном кабинете, на кухне, пропахшей луком, в голубой неубранной спальне, - пора, приди ко мне. Вот он, предсмертный миг, так давай же крепко обнимем друг друга в тихой полутемной комнате с задернутыми занавесками, чтобы забыть о приближении ужасной катастрофы>.
1 Вымышленное автором лицо.
2 Дозорная башня на Босфоре, построена в 410 г. до н.э.
3 Старинная турецкая судостроительная фирма.
4 Турецкая виноградная водка с анисом.
5 Порт в проливе Дарданеллы.
Аватара пользователя
Tsssssssss
новенький
 
Сообщения: 15
Регистрация: 28 окт 2004

Интервью с Орханом Памуком

Знаменитый турецкий писатель Орхан Памук - автор нескольких романов: "Джевдет-бей и его сыновья" (1979), "Тихий дом" (1984), "Белая крепость" (1985), "Новая жизнь" (1994) и "Меня зовут Красный" (1998). Однако международная слава пришла к писателю после публикации "Черной книги" - "Kara Kitap" - в 1990 году. Книга эта была переведена на многие языки, а в конце прошлого года появилась и на наших прилавках в замечательном переводе Веры Феоновой. Отечественная критика довольно взволнованно отреагировала на появление этой книги - "Черную книгу" впопыхах сравнили чуть ли не со всеми классиками ХХ века, но никто толком так и не разобрался в ней до конца. Предлагаем вашему вниманию первое в России интервью Памука, которое, надеемся, прольет свет на черные страницы его книги. Беседа состоялась в студии Памука - или в "офисе", как сам он называет вторую свою квартиру, в которой уединяется для написания книг. Представьте себе огромные окна с потрясающим видом на солнечный Босфор, стеллажи с книгами вдоль стен и глубокие кресла - вот в такой примерно обстановке и проходила наша беседа.

-"ПАМУК" с турецкого - это ведь хлопок, да?
- Именно. Дело в том, что мои предки когда-то в незапамятные времена бежали с Кавказа в Турцию. Там, в Анатолии, они и получили это прозвище. У них лица были слишком белыми.

- То есть к хлопчатобумажной промышленности ваши предки отношения не имеют?
- Скорее к железным дорогам. Мой дед страшно разбогател в тридцатых годах на железных дорогах - тогда в маленькой Турции их только начали строить. Я не преувеличиваю - он был очень богат, но рано умер, а его многочисленные дети бездарно профукали наследство. Так что у нас это такая семейная хохма - куда деньги исчезли. Поскольку дед умер рано, всем заправляла бабушка - у нее было четыре ребенка, и все они жили в большом доме в районе Нишанташи. В период модернизации они перестроили дом в доходный, и все мои дядьки (и мои родители) расселились по отдельным квартирам, но в этом же самом доме. Так что ребенком я жил в обычном многоквартирном доме, а курьез состоял в том, что в этих квартирах жили мои родственники.

- То есть семейство в "Черной книге" списано с натуры?
- Более-менее да.

- Ну а потом?
- Поскольку мой дед был инженером, предполагалось, что все мы пойдем по его стопам. Но я в нашей "технической" семье увлекался искусством. Я решил, что буду архитектором, и три года изучал предмет. Ну и читал, читал, читал - запойное чтение, которое привело меня к тому, что я решил стать писателем. Параллельно я стал учиться в Стамбульском университете на журналиста, но никогда не рассматривал это занятие серьезно - просто мне нужно было закосить от армии. Мне было 22, и я писал мой первый роман, который не принес мне ничего: ни денег, ни славы. До тридцати лет я написал два с половиной романа и к тридцати годам сумел напечатать один из них - это была длинная семейная сага в классицистическом духе, но у нее было до странности много читателей. Первая книга продалась тиражом две тысячи за год, вторая - шесть, третья - шестнадцать, а потом - раз! - тиражи взлетели под небо: книги стали продаваться по паре сотен тысяч копий каждая. Тогда же пришла и западная слава.

- Как дело обстояло с политическими пристрастиями в вашей семье?
- Моя семья всегда была ориентирована на Запад. Эта идеология - кемализм - давала им некоторые духовные полномочия, считалось, что они - это элита республики, что они - выше остальных, что у них - особый статус, особые привилегии. Что, в общем, было недалеко от истины.

- А как вы угодили в Нью-Йорк?
- Моя жена защищала диссертацию в Колумбийском университете. Этот университет выделил и мне стипендию. Я приехал к ней и стал преподавать турецкий. Параллельно в библиотеке я писал "Черную книгу".

- То есть этот роман был написан в Америке?
- Да, большая часть.

- Местоположение вашего письменного стола повлияло на текст?
- Да, в какой-то степени - ностальгия и все такое, знаете. Там, в Нью-Йорке, я как будто увидел все в перспективе. Все показалось мне более ценным, чем это было на самом деле. Детали, подробности - все стало более выпуклым. Я представлял себя Джойсом, который сидит в Триесте и пишет своих "Дублинцев".

- То есть структурной моделью для "Черной книги" стали сочинения Джойса?
- Безусловно, я ориентировался на него - на то, как он подошел к Дублину, в частности.

- Джойс писал, что "история - это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться". Читая "Черную книгу", кажется, будто история для вас - это длинная сказка, которую хочется без конца перечитывать. Как вам такое сравнение?
- Конечно, мне по сердцу идея о том, что история - это всего лишь цепочка сказок. С другой стороны, мне по большому счету наплевать, как там было на самом деле в истории. Мне интересны варианты истории, своего рода "сказки про историю" в сознании разных людей. Я воображал себе людей, которые носят по Стамбулу в своих головах тысячи разных историй, а не Историю с большой буквы.

И еще одно - это касается традиции турецкой литературы как таковой. Дело в том, что турецкая литература всегда страдала левизной во взглядах. Она была плебейской - в том смысле, что писатели в своих романах в основном радели об анатолийских крестьянах, о бедноте. Это был такой социальный реализм.

- Ведат Туркали?
- Ведат Туркали, да, хотя он более урбанистичен, но все равно, его политические взгляды... Как ни странно, никто не писал о Стамбуле, об этом городе. Забавно, правда? Так вот, я решил посмотреть на этот город как на палимпсест. Как на многослойный пирог из его историй - византийской, оттоманской, республиканской. Особенно оттоманской.

- Почему?
- Дело в том, что оттоманский период истории в новое время был под негласным запретом. Турки хотели видеть себя турками, а не наследниками Оттоманской империи. А Оттоманская империя, как всякая империя, была многонациональной - в Стамбуле жили и греки, и турки, и евреи, и армяне. Вот я и решил посмотреть на этот период истории...

- ...через суфизм и Мевляна?
- Да-да-да, но в первую очередь я хотел поместить своих героев в саму ткань этого города, дать возможность ощутить ее фантастические свойства через художественную прозу. Я хотел показать этот город не с точки зрения классовой борьбы, как это часто было, а с точки зрения его истории, его тайны, которая до сих пор опутывает Стамбул. В этом, если угодно, и заключалась моя политическая программа.

- Вернемся к суфийской поэзии. Из каких соображений вы обратились к этим текстам - из обывательского любопытства или из религиозной потребности?
- Ни так и ни так. Я не принадлежал к секте суфиев, а потому никакой религиозной мотивации у меня не было. Из чистого любопытства в этих текстах тоже делать нечего - они покажутся просто скучными. Мне же для моей книги нужен был оригинальный срез так называемой традиционной литературы, каковой суфийская поэзия, безусловно, является.

- То есть вы хотите сказать, что обыгрывать суфийскую поэзию - это оригинально?
- Хотите верьте, хотите нет - но это так. Дело в том, что никто из моего окружения - шире, моего поколения - никогда не читал эти стихи. Они читали западных модернистов, турецких "леваков", но только не то, что лежало под ногами. Вот я и решил обыграть этот пласт. Открыть глаза нашему псевдомодернистскому обществу на суфиев.

- Такая реакция, верно?
- Да-да, это была реакция на повальное увлечение западной поэзией, причем поэзией с давно просроченной датой.

- Очень часто читатели рассматривают "Черную книгу" как продвинутый туристический гид "для умных". Пытаются найти в городе то, что описано в художественном произведении. Как вам такая ситуация?
- Сегодня вечером я обязательно покажу вам дом в Нишанташи, лавку Алааддина и познакомлю с самим Алааддином. (Смеется.) Если серьезно, меня это мало волнует. Чтобы написать такую книгу, нужно было быть тупым фанатиком всех этих мелочей и деталей, рассыпанных в романе. Упертым энциклопедистом, если хотите. "Первая турецкая иголка была сделана в 1956 году!" - вот, что было важно.

- В вашей книге очень много сугубо "турецкого" background"a. Настолько много, что европейский читатель не считывает около десяти процентов книги...
- Да, в некоторых случаях я не мог себя сдержать и воткнул несколько шпилек, сделал несколько злобных выпадов. Проблема в другом - в том, что пласт суфийской поэзии, обыгранный в книге, абсолютно непонятен европейскому читателю. Турецкому, впрочем, тоже. (Смеется.)

- В России есть переводы суфийской поэзии, но яснее ситуация от этого не становится. Ты читаешь эти стихи и не понимаешь, из-за чего сыр-бор. Только потом, когда я попал в монастырь суфиев здесь, в Стамбуле, посмотрел на крутящихся дервишей, услышал музыку, побродил по садику, я почувствовал атмосферу...
- Все абсолютно правильно! Тексты суфиев действительно плоски и одномерны, и то, что делает их неподражаемыми, - это атмосфера. Плюс ты должен подходить к их текстам с верой в то, что они - откровение. Я был светским западником и читал их тексты скептически. Читал и читал - и ничего не происходило. Но вот истории, которые в них рассказаны, - это действительно интересно, тут есть индийская традиция, и мне все это было любопытно. В общем, как стихи эти тексты - слабые, как источник информации о тех временах - интересны.

- Ваши пристрастия в русской литературе?
- Толстой и Достоевский. К романам последнего я даже писал предисловия для турецких изданий. Еще весь английский Набоков. Когда-то запоем читал Солженицына - хотя теперь его брутальное морализаторство меня раздражает. Да вот мой русский стеллаж - сами смотрите: Андрей Белый, Чехов, Платонов. Туда, в задний ряд, я убрал Горького и Эренбурга. Вот эссе Бродского.

- Как вам его текст о Стамбуле?

- Само по себе эссе отличное - но ничего общего с реальным положением вещей, с атмосферой, с духом этого города оно не имеет. Это как у Одена, который писал свои снобистские записки путешественника: приехал в Исландию и расплевался. Скучно ему, видите ли, стало. А у Бродского мне по-настоящему нравится его эссе о питерском детстве.

- Ну а ваше детство в Стамбуле?
- Сорок лет назад Стамбул был тихим деревенским городком. Моя мама гуляла с нами по пустынному Эстиклялю (так он теперь называется). Мы заходили в лавки - помню, искали пуговицу. Когда в городе проезжала машина, мы с братом кричали: "Смотри, машина!" Вот с этого берега мы ныряли в Босфор и купались. Я знал наизусть названия всех морских тварей, которые плавали у берега. И до сих пор обожаю рыбу - в ресторане, я имею в виду. А теперь на улицах - толпы людей, в основном приезжих из Анатолии. Пробки на дорогах. В городе есть районы, где я никогда не бывал - настолько они далеко. В Босфоре опять же не искупаешься. С другой стороны - вот этот вид из моего окна - он не меняется. Несколько тысяч лет как минимум. (Смеется.)

- Ну а как же все эти стамбульские тайны, подземелья, сады?
- Сады, подземелья - все это городская мифология. Все мальчишки Стамбула бредят подземными ходами, по которым жители Константинополя бежали из города со своими сокровищами. Но ход до сих пор не найден. Эта мифология имеет свою основу - на уровне быта, когда чердак твоего дома - модерный, первый этаж построен при Сулеймане, а подвал выложен византийской кладкой.

- Отлично. Ну и последнее - каков ваш, так сказать, "распорядок жизни"?
- Я живу с женой (у нее, кстати, русские предки из Крыма) и маленькой дочкой в Нишанташи, недалеко от дома, где жило семейство Галипа, то есть мое семейство. По утрам я отвожу дочку в сад и иду пешком через Бейоглу в свой офис. Это примерно двадцать минут. В офисе я пишу (все свои романы я, кстати, написал от руки), отвечаю на звонки, веду переписку. Потом мои рукописи набирает ассистент. Вечером я возвращаюсь домой, и мы вместе ужинаем. Когда выходит очередная книга, я отправляюсь в рекламное турне по той стране, где она вышла. Потом возвращаюсь, и все начинается снова.
По-моему, я счастливый человек, а?


Стамбул-Москва, (НГ)
___________________________________________________
Взято с сайта Сетевой проект "ОстровКрым в Океане Всемирной паутины".
Аватара пользователя
Tsssssssss
новенький
 
Сообщения: 15
Регистрация: 28 окт 2004

Цвет времени - Орхан Памук
Нет ничего более удивительного,
чем жизнь. Кроме слова.
Ибн Зерхани1


вот с этих строчек начинается фрагмент "Кара Китап". Волшебная вещь, действительно.
В Питере осталось в продаже 4 книги... по "буквоедам", если кого-то интересует.
книга божественная.....
Аватара пользователя
Tsssssssss
новенький
 
Сообщения: 15
Регистрация: 28 окт 2004

Модератор

basarili_007

Фильтры

Навигация

Вернуться в Культура, обычаи и традиции Турции

Кто сейчас на форуме

Сейчас этот раздел форума просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 3